Многие обращаются к Богу в страхе, несчастье, страдании. Но проходят трудные минуты, и они возвращаются к жизни, никакого отношения к вере не имеющей, живут так, как если бы никакого Бога не было.
Еще больше таких, кто верят не столько в Бога, сколько, как ни странно это звучит, в «религию». Им попросту хорошо, уютно, покойно в храме. Многие из них с детства привыкли к этой «священности» храма и обряда, где все так красиво и глубоко-таинственно – не то, что в уродливой и плоской повседневности. И они держатся за эту «священность», ни во что толком не вдумываясь. Конечно, такая «религия» порой дает высокие и светлые переживания, помогающие жить, но все же и она сама по себе, а жизнь – сама по себе.
Есть и такие, кто считают религию полезной и нужной для нации, для общества, семьи, для больных и умирающих, для поддержания морали – иными словами, сводят ее к некой «пользе». Помню, когда я был еще молодым священником, матери обращались ко мне с просьбой помочь им посредством исповеди искоренить в детях дурные наклонности: «Скажите моему ребенку, что Бог все видит! Он испугается и не будет больше так делать».
Религия помощи и утешения, религия как некое удовольствие от священного и возвышенного, религия как польза… Замечу, что в таком ее понимании есть своя доля правды. И однако, сведенная только к этому, религия не имеет ничего общего с той верой, о которой апостол Павел на заре христианства сказал: Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (Евр.11:1). Вдумаемся в эти странные слова: осуществление ожидаемого, уверенность в невидимом. Странные – потому что заключают в себе, по-видимому, противоречие. Ибо если я ожидаю чего-то, то именно потому, что оно еще не осуществилось, иначе незачем было бы и ожидать. И как может невидимое – т.е. то, что не может быть проверено и засвидетельствовано, – стать во мне уверенностью, т.е. реальностью, обладанием?
А между тем именно так, этими с виду парадоксами определяет апостол Павел веру. Заметим прежде всего, что в этом определении нет слова «Бог». Это слово появляется дальше, в следующих стихах его послания, а тут он говорит о вере как присущем человеку особом состоянии, как о некоем даре, которым он обладает. Что же это за дар?
На вопрос этот можно ответить так: стремление, тяга к самому желанному, предчувствие совсем иного, чем то, что уже есть, ожидание того, для чего только и стоит жить. И вот странно: почти так же определяет человека безбожник – философ Сартр. «Человек, – говорит он, – есть бесполезная страсть»8. Бесполезная, потому что предмет ее иллюзорен и человеку на деле некуда стремиться, нечего ожидать, нечего жаждать. Но важно то, что и он, Сартр, находит в человеке это ожидание и эту жажду.
Так вот, вера, по апостолу Павлу, есть жажда, ожидание и одновременно стремление человека к тому, о чем он знает своим глубинным опытом. Heбудь того, чего человек жаждет, не было бы в нем этого ожидания и стремления, а без этого стремления не было бы и встречи. Встречи, в которой невидимое становится уверенностью, т.е. реальностью и обладанием.
Все это значит, что вера в христианском опыте не итог рассуждения и проверки, не мимолетное эмоциональное переживание, но встреча самого глубокого человеческого ожидания с тем, на что оно, порой неведомо для самого человека, направлено.
Об этой встрече, об этом осуществлении ожидаемого и уверенности в невидимом лучше всего сказал блаженный Августин: «Для Себя Ты создал нас, Господи, и не успокоится сердце наше, пока не найдет Тебя».
Протопресвитер Александр Шмеман
/из воскресных бесед на радио «Свобода».